О, если бы все умели так любить Россию...
Дню рождения русского писателя Ивана Сергеевича Шмелёва посвящается
Мальчик Ваня Шмелёв стоял на мосту и с умилением взирал на город, раскинувшийся на берегах неширокой реки. Высокие кирпичные башни-сторожа красного величественного Кремля, стройные колокольни белоснежных храмов, возвышающиеся над низкорослыми деревянными домиками и над каменными, что повыше, побогаче… И словно затопившие всё вокруг яблоневые, грушевые, вишнёвые сады… Летом ярко-зелёные да с разными оттенками, а сейчас, в октябре, жёлто-золотисто-красные с зеленоватыми проталинками-мазками. И улицы все в листьях. Шуршат, резвятся, смеются, играют с метлой дворника Никитича… Ш-и-их! Ши-их! Сметает метла листья с мостовой, а они поднимаются, кружатся, кружатся и опять аккуратненько приземляются. «Не сметёш-ш-шь… Не сметёш-ш-шь…» — шепчут они. Ваня смеётся вместе с листьями, кружится, берёт их охапками и рассыпает вокруг. Никитич, высокого роста, коренастый бородатый мужик в огромном белом фартуке по колено, предупреждающе ворчит и грозит пальцем. Ваня понимает, но ничего не может с собою поделать. «Рождение! Рождение!» — радостно напевает он и с восхищением смотрит в сторону рынка на том берегу! О, как там шумно и весело! Съестные ряды, одёжки… Игрушки!!! Сердце Вани сжимается от восторга. «С отцом пойдём!» Ваня закрывает глаза… Деревянные гусарчики, ароматно и притягательно пахнущие свежей краской, глиняные свистульки, сладчайшие пряники в белой глазури с цветной опсыпочкой, нестройное пение бродячих музыкантов-скоморохов. «Сегодня не пост, значит, будут!..» А как сияют маковки церквей в солнечных лучах! Словно маленькие солнышки на каждой золотистой маковке. Колокольный звон течёт медленно и неспешно над радостно просыпающимся городом. «Рождение! Рождение…Сегодня…» Кружится Ваня, скачет на одной ножке, ещё ничего не ведая о своей судьбе. Ему пока кажется, что так и будет всегда. И маменька, и отец, и Горкин, духовный опекун, и тоже родной-родной. Не ведает маленький Ваня Шмелёв, что совсем скоро в такой же вот октябрьский денёк умрёт его отец. Потеряв отца в семь лет, Ваня никогда не забудет его. Никогда-никогда! И не в одной книге напишет о нём с великой нежностью. Не ведает маленький Ваня и о грядущих опустошающих войнах. Не ведает и о кровавой всеразрушающей революции, глубоко изранившей его Россию, страну, которую любил огромной своей душой, чистым своим сердцем, всем существом своим… Любил так сильно, как умел… Не мог и предполагать о страшной этой силе, сокрушающей храмы, снимающей кресты, расстреливающей хранивший веру свою православный люд и перечёркивающей его, Вани Шмелёва, любимые праздники. Праздники эти — дыхание его, биение сердца его… Да и вся жизнь его, русского писателя Ивана Шмелёва, и всего русского народа в праздниках этих.
Праздники наши русские! Что может быть искреннее, светлее, нежнее, радостнее Рождества Христова, скорбных, торжественных дней Великого поста, Благовещения, Вербного Воскресенья, Светлой Пасхи Христовой, Пресвятой Троицы, Преображения Господня, Рождества Пресвятой Богородицы?! Жизнь без них теряет то самое главное, без чего душа черствеет, появляется уныние, пропадает надежда. Ты словно бы перестаёшь дышать. Это очень страшно. Шмелёв сам едва не потеряет себя в революционном водовороте бесконечного горя и ужаса.
«Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне дрожь внутри и тоска, тоска… Быстрей развёртывается клубок — сыплется из него день ото дня чернее. Видно, конец подходит. Ни страха, ни жути нет — каменное взирание. Устало сердце, страх со слезами вытек, а жуть забита…» («Солнце мёртвых»)
Расстрел единственного горячо любимого сына доведёт его до полного отчаяния. Иван Сергеевич, всегда бодрый, моложавый, весёлый, мгновенно превратится в согбенного седого старика с потухшим взором и нежеланием жить… Но любимая его Россия не забыла дорогого ей писателя Ивана Шмелёва. Именно она, родная, спасёт… согреет окаменевшее от горя его сердце, не позволит окончательно сломиться. И там, в далёком французском городе Париже, истерзанная, измученная, соберёт она в кулачок последние свои силы, улыбнется радостно-радостно и предстанет перед писателем своим любимым во всей красе своей русской. Дохнёт на него теплом своим солнечным. И заставит его вновь сесть за печатную машинку и писать, писать, писать! Писать о ней, ненаглядной Родине своей, о «Душе России», о «Богомолье», о «Путях небесных», о «Лете Господнем», о «Няне из Москвы», о «Свете разума», о «Куликовом поле». Писать для себя, писать для близких, писать для обездоленных русских детей и взрослых!..
«…Ккак найти Родину и сделать её своей и светлой… Что значит — найти Родину? Прежде всего: душу её почувствовать. Иначе — и в ней самой не найти её. Надо её познать живую! Не землю только, не символ, не флаг, не строй... Люблю, а за что — не знаю, не определить словом. Тайна — влекущая за собой душа Родины: живое, вечное, — и её только…» («Душа России»)
Стоит на мосту белокурый мальчик, долго и внимательно смотрит он на дали московские, на улочки, проулочки, закоулочки мудрёные, крутые набережные, холмы высокие, на маковки церковные, на крыши старенькие. Словно хочет всё это помнить долго-долго. Словно чувствует судьбу свою тяжкую, что придётся расстаться однажды и навсегда со всей этой «уюточкой», Москвой родимой.
«Я вижу… Небо внизу кончается, и там, глубоко под ним, под самым его краем, рассыпано пёстро, смутно. Москва… Какая же она большая!.. Смутная вдалеке, в туманце. Но вот яснее… — я вижу колоколенки, золотой куполок Храма Христа Спасителя, игрушечного совсем, белые ящички-домики, бурые и зелёные дощечки-крыши, зелёные пятнышки-сады, тёмные трубы-палочки, пылающие искры-стёкла, зелёные огороды-коврики, белую церковку под ними… я вижу всю игрушечную Москву, а над ней золотые крестики…» («Лето Господне»)
Улыбается маленький Ваня Шмелёв, вслушиваясь в рассказ отца про шмелёвский мост через Москву-реку, Крымский, построенный дедом Иваном и переделанный на железный «сквозной, будто из лесенок…» в 1873 году. В самом том году, когда и родился Ваня! Даже циферки на нём сохранились. «…Хороший, сосновый был, смоли его, дух какой шёл, солнышком разогреет. А от железа какой дух!..» — медленно рассказывает отец и тоже улыбается светло так. Никогда не забудет Ваня этой отцовой улыбки, никогда… Не забудет и рождественской Москвы, праздничной, нарядной, пахнущей пряниками, морозом, натёртыми мастикой с мёдом полами, белыми розами в больших вазах и ёлочкой! Да как же можно забыть огромную под потолок зелёную лохматую красавицу в гостиной! На каждой зелёной лапке в блестящих обёрточках яблочки сладкие, конфетки, игрушечки смешные ватные да свечечки кручёные восковые. А под ёлочкой коробочки заветные, сюрпризные, с подарочками. И тайна везде, во всём — в тёмной ясной ночи, в звёздочках, так ярко сияющих, в молитовках особых, рождественских. И ясельки, и пещерка, и овечки вокруг Младенчика, и Ангелочки, и пастухи с посохами. Это в душе… всегда… рядом… Главное не потерять, не стереть, не забыть.
«…Когда мы шли домой… стали смотреть на звёзды, и как поднимается дым над крышами, и снег сверкает от главной звезды, — «Рождественская» называется… И стали про Божественное слушать…. Про светлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвов-мудрецов, которые все звезды сосчитали, и как Ангелы пели пастырям, а Звезда стояла над ними и тоже слушала Ангельскую песнь…» («Лето Господне»)
Долго смотрит Ваня, до боли всматривается в себя, ищет в душе своей драгоценные камни самоцветные, что Любовью, Верой и Надеждой зовутся. Вспоминает дни Великопостные суровые, но светлые и радостные, празднично-ожидательные, что ли. Как душа очищается, как свет в разуме теплится, разгорается и до того радостно становится, что и рассказать нельзя. А Шмелёв рассказывает, поёт Пасху Христову с куличами её рассыпчатыми, со свечками красными, мерцающими в тёмной глубине храма жёлтыми огоньками, с яичками чудесными, как только не изукрашенными! Поёт, ловко перебирая струнами-переливчиками, будто соловушка майский, поёт зеленую Троицу, украшенную берёзками молоденькими, и Яблочный Спас поёт с яблочками наливными, румяными да с водичкой Святой и холодными её целительными капельками.
«А где же… весенний плеск?… Золото голубое — где?.. Надо закрыть глаза — и через узенько-узенькую щёлку, через деревья, глядеть на небо. Лучше пройти за решётку сада, сесть где-нибудь потише, на солнышке, и так вот смотреть и слушать… Этот весенний плеск остался в моих глазах — с праздничными рубахами, сапогами, лошадиным ржанием, с запахами весеннего холодка, теплом и солнцем. Остался живым в душе, с тысячами Михайлов и Иванов, со всем мудрёным, до простоты-красоты душевной, миром русского мужика, с его лукаво-весёлыми глазами… со смехом и бойким словом, с лаской и дикой грубостью. Знаю, связан я с ним — до века. Ничто не в силах выплеснуть из меня этот весенний плеск, светлую весну жизни… Вошло — и вместе со мной уйдёт» («Весенний плеск»).
Никто-никто так не умел и не умеет писать так, как Шмелёв. И не сумеет! Никогда и никто! Он поэт, нежнейшим слогом воспевший Россию… Его проза будто песнь… былина… сказание… Красивая до восторга, до слёз. И правдивая до чёрточки, до щёлочки, до крошечки. Откуда это? И слова-то все известные наши русские, но сплетены они между собой чудесным образом. И получились кружева диковинные небывалой красоты. Откуда это?
Стоит на мосту белокурый мальчик. Смотрит, смотрит, улыбается. Вдруг раскидывает ручонки свои махонькие в стороны, словно взлететь собирается, и радостно кричит! Дай тебе, Бог, Ванечка… Рожденье у тебя…
Другие статьи по теме: Люди и события
